Кругом было тихо. От деревьев веяло покоем. Эмма чувствовала, как опять у нее забилось сердце, как теплая волна крови прошла по ее телу. Вдруг где-то далеко… раздался невнятный протяжный крик, чей-то певучий голос, и она молча слушала, как он, словно музыка, сливался с замирающим трепетом ее возбужденных нервов (с. 116)[126].
В тот вечер, глядя в зеркало, она видит себя таинственно преображенной. «У меня есть любовник!» – шепчет она радостно. Словно легион женщин-прелюбодеек, сестер-героинь из романов, которые она жадно читала, подают вокруг нее голос в чарующей песне (с. 117).
Неверно было бы утверждать, что у Эммы нет никакой нравственности, но для нее нравственность означает соответствовать правилам приличий и подчиняться религиозному учению, а религия, начиная прямо с детства Эммы, была тесно связана со зрелищными, чувственными сторонами католического ритуала и, несомненно, ими извращена. Устремления Эммы, непостоянные и незрелые, способны вести ее в равной мере и по пути греха, и по пути добродетели, тогда как духовное водительство, которое ей нужно, не по силам йонвильскому приходскому священнику.
По мере того как развивается их роман с Эммой, Родольф обращается с женой врача все небрежнее. Эмма получает урок на собственном опыте и, когда ввязывается во второе любовное приключение – с Леоном, в ней уже появляется новая жесткость характера. Теперь уже молодой человек оказывается в новичках, становится эротической игрушкой, тем, кого используют и совращают.
Он никогда с ней не спорил, он подделывался под ее вкусы, скорее он был ее любовницей, чем она его. Она знала такие ласковые слова и так умела целовать, что у него захватывало дух. Как же проникла к Эмме эта скрытая порочность – проникла настолько глубоко, что ничего плотского в ней как будто бы не ощущалось? (С. 201.)
Неистовство страсти Эммы все больше пугает ее любовника, но ему не хватает отваги прервать их связь.
И Родольф, и Леон, каждый по-своему, чуют, что Эмма находится в отношениях не с ними как таковыми, а с проецируемыми на них собственными стереотипами, которых набралась из романтического чтения. Только своего супруга Эмма видит таким, каков он есть, без всяких иллюзий, и за то, что он всего лишь такой, какой есть, она его презирает. Сен-Бёв укоряет Эмму за ее неспособность понять, что, если человек не в силах терпеть некоторую скуку, жизнь будет невыносима. Однако если и есть хоть одна черта, которая выделяет Эмму среди всех остальных йонвильских жен, – это ее неспособность, прямой отказ терпеть скуку в виде супруга, с которым ей уныло, и ребенка, к которому она не питает нежности.
Подзаголовок «Госпожи Бовари» – «Moeurs de province»[127]: как люди живут в провинции. Мелкие супружеские измены – всегда часть этого образа жизни. Проект, на который друзья-писатели уговорили Флобера, был призван вскрыть жизнь мелкой провинциальной прелюбодейки. Но под пером писателя эта прелюбодейка превратилась в нечто большее, в итоге взяв верх над писателем, став им.
Письма к Луиз Коле запечатлевают этот процесс. В декабре 1853 года, сразу после того, как была дописана сцена первого соития Эммы и Родольфа в лесу, завороженный Флобер пишет Луиз:
Сегодня… мужчина и женщина, любовник и возлюбленная, я ехал по лесу осенним днем, под желтой листвой, и я же был лошадьми, листвой, ветром, словами, которые произносили люди, даже красным солнцем, что вынуждало их прикрывать затопленные любовью глаза[128].
В моменты такого напряжения чувств писательство уже не сводится к поиску слов, отражающих заданный, уже существующий мир. Напротив, писательство приводит некий мир в бытие. «Все, что изобретается, – правда… Моя бедная Бовари, без сомнения, страдает и плачет в этот самый миг – в двадцати деревнях по всей Франции»[129].
Этот радикальный идеализм, который Флобер именует «эстетическим мистицизмом», на его взгляд – прямая противоположность материализму. В отличие от прозаика-реалиста, он не подносит зеркало горестям реальной жизни, чтобы тем самым сделать первый шаг к преодолению материальных причин этих горестей. «Ничто не изничтожит страдания, ничто его не устранит, – пишет он Луиз. – Наша цель [как писателей] не исчерпать их, а создать от них отдушину»[130].
В стремлении ко все более насыщенному эротическому переживанию, в любви к красивым вещам и тканям Эмма еще и эстетка, пусть и поверхностная. То, что в начале виделось как насмешливое исследование провинциальных манер, переросло в руках Флобера в сосредоточенный проект выявления героической тональности в Эмминых мелких похождениях. Вопреки сходству судеб, Эмма Анне Карениной не сестра. Наоборот, она далекая внучка Алонсо Кеханы[131], героя эпоса Сервантеса о провинциальной жизни. Возможно, страданиям сестер Эммы в деревнях по всей Франции нет предела, но, читая историю ее приключений, они по крайней мере могут воображать и себя знаменитыми героинями.
